Загадки Петербурга I. Умышленный город - Елена Игнатова

Не жаль было платить за то, чтобы побывать на вечере балерины Карсавиной, танцевавшей на огромном зеркале, или на вечере французского «короля поэтов» Поля Фора, или на чествовании Московского художественного театра. А можно было просто наслаждаться приобщенностью к миру искусства, сидя за столиком и наблюдая, как сюда «…переносили недовысиженные восторги театрального зала… везли… свежеиспеченный триумф, который хотелось продлить, просмаковать еще»; или как «затянутая в черный шелк, с крупным овалом камеи у пояса вплывала Ахматова… Давно уже исчерпав кредит, горячился перед стойкой буфетчика виллонствующий Мандельштам… В длинном сюртуке и черном регате, не оставлявший без внимания ни одной красивой женщины, отступал… Гумилев, не то соблюдая таким образом придворный этикет, не то опасаясь „кинжального“ взора в спину… В позе раненого гладиатора возлежал на турецком барабане Маяковский, ударяя в него всякий раз, когда в дверях возникала фигура забредшего на огонек будетлянина…» (Б. Лившиц. «Полутораглазый стрелец»).

И кажется, никто из сидевших в продымленных зальцах «Бродячей собаки» или мирно спавших в своих постелях — никто из петербуржцев не замечал, что небесные знаки разгорались все ярче.

В феврале 1914 года в Петербург приехал знаменитый итальянский футурист Филиппо Маринетти. Русские футуристы отнеслись к нему настороженно — они не терпели соперничества. Хлебников и Лившиц даже написали декларацию о «кружевах холопства на баранах гостеприимства», пытаясь устроить гостю обструкцию, но публика заполнила зал Калашниковской биржи: «…весь битком набитый зал неотрывно следил за небольшой подвижной фигуркой, оживленно жестикулировавшей на кафедре… Маринетти двоился, выбрасывая в стороны руки, ноги, ударяя кулаком по пюпитру, мотая головой, сверкая белками, скаля зубы, глотая воду стакан за стаканом… „Война — единственная гигиена мира!.. — надсаживался он из последних сил. — Да здравствует милитаризм и патриотизм!.. Долой расслабляющее влияние женщины: нам нужны герои, а не сентиментальные трубадуры и певцы лунного света!..“» — рассказывал Б. Лившиц. Футуристы были озабочены утверждением своего первородства, зрители увлечены зрелищем. Кто из них различил за воплями Маринетти — войну?

В середине июня 1914 года в Кронштадт прибыла с официальным визитом британская эскадра. Два крейсера вошли в Неву и встали у Николаевского моста. Доступ на них был открыт, и петербуржцы не упустили возможности побывать на военных кораблях: «Наша русская публика совершенно переменила мнение об англичанах, ранее представляя их людьми сдержанными… Мужчины любезно обменивались с матросами табаком и папиросами… На корабль приехало много русских матросов, которые как-то умудрялись объясняться с английскими матросами», — вспоминали старожилы (Д. А. Засосов, В. И. Пызин. «Из жизни Петербурга 1890–1910-х годов»).

На палубах крейсеров гостеприимные англичане угощали детей шоколадом, устраивали танцы под фисгармонию. Петербуржцы не оставались в долгу: матросов всюду ожидал радушный прием. Появление английской эскадры внесло оживление в жизнь города. Мало кто думал, что это — предвестье войны.

В начале июля в Кронштадт прибыла французская эскадра. И снова горожане ездили на военные корабли, распевали с моряками «Марсельезу», а во время проезда президента Франции Пуанкаре к Зимнему дворцу кричали: «Вив ля Франс!» До начала мировой войны оставалась неделя.

То, что Россия так или иначе примет участие в грядущей войне, было очевидно. Сигналом к ее началу стали выстрелы Гаврилы Принципа, члена тайной организации «Молодая Босния». 15 (28 по новому стилю) июня 1914 года он убил в Сараеве наследника австро-венгерского престола Франца-Фердинанда и его жену. Через месяц, 15 июля, Австро-Венгрия объявила войну Сербии. В связи с этим 18 июля в России вышел указ о всеобщей мобилизации. Германия потребовала его отмены, а получив отказ, объявила войну России. 19 июля немецкий посол Пурталес вручил российскому министру иностранных дел Сазонову ноту о начале военных действий.

Петербург походил на человека, внезапно разбуженного окриком. До того он пребывал в летней дремоте: горожане разъехались по дачам, войска были в летних лагерях. Даже заводские трубы дымили меньше: бастовали заводы Выборгской стороны. Лето 1914 года выдалось необычайно жарким. Объявление войны взбудоражило город. При известии о нем толпы петербуржцев заполнили Дворцовую площадь. Николай II вышел на балкон Зимнего дворца — и люди на площади преклонили колени. Тысячи горожан пели «Боже, царя храни», большинство из них — впервые с искренним чувством. Сознание надвигающейся опасности объединило людей всех классов, независимо от политических убеждений. «Надо помнить, — писал в дневнике Александр Блок, — что старая русская власть опиралась на очень глубокие свойства русской души, на свойства, которые заложены в гораздо большем количестве русских людей, в кругах гораздо более широких… чем принято думать; чем полагается думать „по-революционному“».

Город был в лихорадочном возбуждении. Ночью 22 июля на Невском проспекте сбивали вывески немецких магазинов и фирм, срывали австрийские флаги. На улицах хватали «немецких шпионов». Стихийные манифестации завершились разгромом немецкого посольства. Его здание на Исаакиевской площади, увенчанное фигурами тевтонов с конями, казалось символом немецкого высокомерия. Посольство громили дня три: выламывали двери и оконные решетки; выбрасывали из окон сейфы с бумагами, мебель, картины… Наконец, на мостовую сбросили бронзовых тевтонов — «толстоногих микроцефалов и тупомордых коней», по выражению Бенедикта Лившица.

Настроение первых дней войны определялось не только стихийным взрывом ярости. Рабочие столицы прекратили забастовки; на призывные пункты являлось множество добровольцев. Была запрещена продажа спирных напитков, закрыты питейные заведения. «Люди разделились на два лагеря: на уходящих и остающихся. Первые, независимо от того, уходили ли они по доброй воле или по принуждению, считали себя героями. Вторые охотно соглашались с этим, торопясь искупить таким способом смутно сознаваемую за собою вину. Все наперебой старались угодить уходящим», — вспоминал Б. Лившиц.

Одной из первых в поход ушла гвардия. Вскоре стали поступать известия о том, что она несет большие потери; газеты публиковали списки убитых и раненых. На смену уверенности в скорой победе приходила мысль, что война может затянуться на месяцы, а может, и дольше. Ненависть к «тевтонам» усиливалась. В этой атмосфере 18 августа 1914 года столица России была переименована в Петроград.

Есть восточная пословица: «Меняющий имя меняет судьбу». Город утратил имя, полученное при рождении (хотя просторечное «Питер» осталось «немецким»). Это не был просто перевод названия на русский язык: ведь Санкт-Петербург — город Св. Петра. Отказ от исторического имени в конечном итоге означает разрыв со своим прошлым. Петроградом город назывался меньше десяти лет. После 1917 года менялись имена его улиц, площадей, пригородов. 26 января 1924 года он получил следующее имя — Ленинград.

Повлияла ли тогда, в 1914 году, перемена имени на будущее столицы? Прямо — едва ли. Однако это событие высветило самое существенное — утрату корневых связей со своей историей, традицией. Большевистская власть изменит календарь и орфографию: даже время в послереволюционном Петрограде будет переведено на три часа вперед. Но первую и важнейшую подмену узаконил не ленинский декрет, а указ последнего русского императора.

Война шла недели, месяцы… «Фронт далеко, и внешне в Петербурге она почти так же мало чувствуется, как прежде японская. Петербург не изменил своей физиономии, переполнены театры и рестораны, такое же движение на улицах, только на фонарях зачем-то налепили синенькие колпачки, да под нашими окнами новобранцы посреди улицы прокалывали штыками соломенные чучела» (З. Н. Гиппиус. «Дмитрий Мережковский»).

Вести с фронта разноречивые: то о победах, то о поражениях. В записных книжках Блока пометы: «4 сентября. Австрийцы разбиты»… «7 октября. Вечером звонил к З. Н. Гиппиус. Она сказала мне, что Ярослав взят австрийцами. Отравила этой вестью (оказалось, ложной. — Е. И.)». «15 октября. Победы, победы. А что вокруг войны?»

А вокруг войны много нечистого и лжи. Поначалу — лжи «патриотической»: с газетных страниц не сходили проклятия подлым тевтонам, публиковались солдатские письма: «Мы, серые герои, уже шестой месяц проливаем свою последнюю каплю крови за отечество».

Голлербах в книге «Город муз» писал: «Как всегда, громче всех возмущались жулики. Театры и шантаны ломились от публики, война жирно кормила казнокрадов, вылуплялись неведомо откуда новые меценаты и коллекционеры, бешено кутило тыловое офицерство».